Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни - Страница 64

Еще одно обстоятельство угнетало меня и заставляло поскорее уехать от баронессы.

Еще в Фролейтене я страдала, что не могла платить ей дружбой за дружбу, откровенностью за откровенность и доверием за доверие.

Я не могла и не должна была иметь друзей. Никогда еще я не чувствовала себя такой пристыженной и подавленной моим ложным отношением к ней, как однажды, когда она заговорила обо мне с искренним беспокойством и дружбой. Я рассказывала ей о нашей жизни и знакомствах в Граце, и она стала выражать опасения, как бы, благодаря моим знакомствам среди мужчин аристократического круга, мне не вздумалось бы увлечься кем-нибудь из них больше, чем это допускает мое спокойствие и счастье. Она предостерегала меня против них и говорила, что ни один не стоит, чтобы я пожертвовала хотя бы на час моим прекрасным семейным счастьем; я никогда не должна забывать о величии моего мужа, почете быть его женой, о его доброте и любви ко мне и детям и о том, как редко бывает такое чистое и благородное счастье, как наше.

А я приехала в Тисновицы с определенными наставлениями обольстить ее брата!

Нет, я не должна была подвергаться в такую минуту опасности разрыдаться и признаться во всем.

Я прожила в Тисновицах не более недели и уже собралась обратно.

* * *

Я тщетно стараюсь припомнить точно день, когда я отважилась на «насилие», которое избавило нас от Канфа. Когда я мысленно возвращаюсь к тому времени, я вижу себя приготовляющей для нашего «секретаря» прекрасную большую комнату в нашей квартире в Розенберге, в которой раньше спали дети с няней, принужденные перебраться в небольшую каморку рядом с нашей спальней; вижу Канфа, последовавшего за нами в город и украшающего своей особой уголок нашей столовой и проводящего целую зиму в чтении поэм возле окна; в следующее лето я наблюдаю, как он мало-помалу превращается в эстета, вооруженного зонтиком и веером во время своих продолжительных прогулок; я вижу блестящие точки, устремленные из-под очков на хорошеньких девушек, посещавших нас тогда, и довольную улыбку на его толстых губах; я уверена, что он провел еще одну зиму у нас, но начиная с этого времени память мне изменяет, и я совершенно не могу сказать, оставался ли он еще и третью зиму.

Как бы то ни было – несколькими месяцами раньше или позже, – но это произошло в то время, когда мы очень нуждались и когда «преданность» этого совершенно постороннего для нас человека и уверенность в том, что он никогда не уйдет сам по себе, окончательно ожесточили меня.

Дирижер театрального оркестра в Граце Ангерер предложил моему мужу составить либретто для оперетки на тему одного из его рассказов. Леопольд согласился и тотчас же принялся за работу. Почти в это же время он писал другое либретто для Миллкера и пьесу для Тевеле. Все это вселяло надежду, а нам необходимы были деньги.

Финансовые дела опять были в беспорядке. Леопольд межу делом писал, правда, фельетоны, но они выручали нас не более, как на несколько дней, а когда время от времени мы получали более значительную сумму, она таяла, как снежные хлопья на солнце, так как или приходилось тотчас же платить за что-нибудь, или она отправлялась в глубокую и таинственную пропасть, помеченную в нашем бюджете под рубрикой: старые долги! Так как такое положение могло продолжаться и еще ухудшиться, мы должны были сократить наши расходы до самого минимума, чтобы дотянуть до того дня, когда поставят пьесу или одну из опереток.

Тогда-то Леопольд решил поговорить с Канфом и намекнул ему, что мы совершенно не в состоянии держать его дольше и что ему необходимо как можно скорее подыскать себе другую должность.

Канф, по-видимому, был печально удивлен; по его словам, он никогда не воображал, что ему когда-нибудь придется расстаться с нами, но он, впрочем, заявил, что поищет.

Наше положение само по себе, конечно, не могло подвинуть моего мужа на такого рода решение. Но уже давно его секретарь надоел ему. Постоянное присутствие этого непрошенного гостя в тесном семейном кругу сделалось мало-помалу нестерпимым для Леопольда; он начал замечать все неприятные стороны этого господина, а когда кто-либо переставал ему нравиться, он настолько же нетерпеливо желал поскорее порвать, насколько был уступчив раньше.

Прошло много месяцев. Наше положение становилось ужасным. Леопольд, скрепя сердце, решил продать несколько картин. Генерал Бенедек купил две из них, да, кажется, еще две граф де Меран; во всяком случае, я помню, что он приходил смотреть их.

Канф присутствовал при продаже картин, мог отлично видеть, насколько эта вынужденная продажа огорчала моего мужа, но он отнесся к этому безмолвно и спокойно, как всегда. Это окончательно изорвало Леопольда, и он повторил ему снова то, о чем уже раньше говорил. Канф ответил то же самое: он поищет.

Мой муж поддерживал в это время правильную переписку с одной родственницей, Сайн-Витгейнштейн, княгиней Роган. Канф знал об этой переписке, так как Леопольд очень часто говорил мне за обедом о замечательно-остроумных письмах этой молоденькой, хорошенькой, но болезненной женщины. Канф также имел случай видеть ее портрет, присланный Леопольду.

В один прекрасный день мы получили почтовый перевод на 200 флоринов; имя пославшего было нам совершенно незнакомо.

Мы всегда тщательно старались скрывать свои денежные затруднения, для чего нам приходилось жертвовать очень многим. Никто из друзей или знакомых, кроме Канфа, не мог знать нашего положения. Эта денежная посылка могла быть только следствием его нескромности. Мой муж попытался выведать у него правду, и он тотчас же сознался, как будто дело шло об очень благородном поступке с его стороны, что он сообщил княгине Роган о нашем затруднительном положении и что, вероятно, эти 200 фл. были посланы ею.