Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни - Страница 66

В Натвани, где мы высадились из поезда, нас ожидали экипажи, чтобы отвезти в Эксед.

Но что это были за экипажи! Они, вероятно, были заброшены где-нибудь в углу в продолжение целого столетия, а теперь о них вспомнили и вытащили на свет Божий с их кожаной обивкой и сбившимися подушками, местами продавленными и полуизъеденными червями и мышами, с их потертыми рессорами и всей этой изношенной роскошью прошлого поколения. В самую изящную коляску, предназначенную для меня, была запряжена шестерка лошадей, в остальных по четыре и по паре. Лошади были всевозможные: большие и маленькие, старые и молодые, толстые и худые. Упряжь состояла из старых веревок, связанных во многих местах, а кучера были молодые парни с голыми ногами и непокрытой головой, в белых рубахах, перевязанных поверх полотняных штанов. Но если наш поезд был не особенно изящен, зато он отличался весельем, и я сомневаюсь, чтобы эти древние экипажи, расшатанные от старости, в дни своей молодости и блеска служили бы когда-нибудь для такой увлекательной поездки.

В продолжение некоторого времени мы ехали по большой дороге, которая была недурна, но вскоре кучера свернули на дорогу, пересекавшую поля; почва еще была вся изрыта от недавнего дождя, и нам приходилось переезжать через небольшие озерки с мутной водой, блестевшей на солнце. Экипажи склонялись то вправо, то влево, и крики испуганных детей то и дело сменялись счастливым и веселым смехом, когда жидкая грязь, подбрасываемая кверху, обдавала их.

Лошади как будто тоже принимали участие в общем веселье: в то время, когда одна тянула вправо, другая – влево; но это не нравилось кучерам, которые от излишнего усердия молодости хлыстали лошадей и до такой степени дергали веревками, что они наконец порвались и пришлось остановиться, чтобы исправить изъяны. Тогда они с важным и серьезным видом увещевали лошадей.

Леопольд был растроган и восхищен: все это было ему так знакомо! Он вспоминал подобные же поездки в степях и находил, что наш «въезд в Иерусалим» во всех отношениях напоминал убогую роскошь польских помещиков.

При въезде в деревню грязь образовала густое, почти твердое месиво, прилипавшее к колесам и мешавшее экипажам двигаться. Наконец мы приехали и достигли цели нашего путешествия, все покрытые грязью и точно опьяненные долгой ездой по бесконечной равнине.

Замок стоял на склоне холма. Мы проехали прежде всего по огромному двору, облепленному со всех сторон конюшнями и небольшими домиками для служащих; выше, посредине сада, стоял замок – каменное одноэтажное здание с открытой галереей, на которую выходили все комнаты. И дом, и сад имели запущенный вид, в комнатах стояла только самая необходимая мебель, но наша ватага детишек вносила с собой столько нежной и интимной прелести, что вскоре мы почувствовали себя как дома.

Благодаря ограниченному количеству комнат и их расположению нам пришлось поселиться вместе с семьей Рис.

Большая зала разделяла наши спальни, в этой зале спали наши дети с няней и еще несколько человек из детей г-жи Рис.

Это можно было скорее назвать лагерем, чем жилищем, но дело происходило летом, сад был громадный, и его запущенный вид приводил детей в восторг, простодушная и сердечная любезность хозяев вознаграждала нас за недостаток комфорта. Кто чувствовал бы себя неудобно в доме, в котором хозяйничала г-жа Рис? Как многому научилась я от нее как матери, жены и хозяйки! Не получив большого образования, она обладала умом и тактом. Как дети уважали ее!

Их единственной заботой было не огорчать мать, не причинять ей никаких беспокойств и тревог, и в доме у них никогда не было слышно ни ссор, ни разногласия. Г-жа Рис была когда-то красавицей, но она, казалось, совершенно забыла об этом; всю свою гордость и тщеславие она полагала в детях.

Сестра г-жи Рис была замужем за неким г. Зуром, который был управляющим этого имения. У нее тоже было трое детей. Мне никогда не приходилось видеть разом такой ватаги детей, и я не могла налюбоваться ими. Прелестное зрелище представляли наши дети, игравшие с детьми г-жи Зур: одни не знали ни слова по-венгерски, а другие – ни слова по-немецки, а между тем, они понимали друг друга. Иногда венгерско-немецкая болтовня внезапно обрывалась: являлось какое-нибудь затруднение, и они переставали понимать друг друга; игра приостанавливалась, на «детских личиках выражалось напряженное внимание, неподвижно, не произнося ни слова, всматривались они один другому в глаза и все понятно; веселая улыбка озаряла серьезные мордочки, и игра снова разгоралась.

Среди такого множества детей наши дети обращали на себя внимание одной своей особенностью: оба мальчика, Саша и Митчи, обращались к нам и выражались о себе только в третьем лице. Если, например, Саша хотел сказать: «Папа, позволь мне пойти в сад!» – он выражался таким образом: «Позволит ли ему (т. е. Саше) папа пойти в сад?» Это всем казалось очень странным, а между тем, никто не учил детей этому, они сами стали употреблять этот оборот с тех пор, как научились говорить, и даже теперь мой сын не называет меня «ты» или «вы», а всегда «она». Это атавизм со стороны отца, который, обращаясь к своим родителям, говорил «отец» или «мать» вместо «ты» или «вы». Странно, что Лина не наследовала этого польского оборота и была с нами на «ты».

* * *

В первое время меня угнетал странный запах в воздухе, который сильно напоминал опий. Я чувствовала тяжесть в голове и дышала с трудом. На детях тоже было заметно его действие: ночью они тревожно вскрикивали во сне и с плачем отталкивали от себя воображаемых чудовищ; они успокаивались, только окончательно проснувшись и видя нас возле себя. Леопольд один был нечувствителен к этому. После долгих стараний объяснить себе это явление мы наконец поняли его.